и потеряла равновесие именно в тот момент, когда я на секунду перестал поддерживать ее снизу, потому что мне нужны были обе руки, чтобы сбросить пасту на дуршлаг.
Томмазо раздавил сигарету в стакане, хотя она уже наполовину погасла, потом поставил стакан себе на колени.
– Она была один сплошной синяк. Не только лицо, но шея и плечи были синие, как у маленького инопланетянина, когда я передавал ее врачам скорой помощи. Хотя так все же быть не могло. В смысле, не могла она быть такого цвета. Наверно, это просто нелепая аберрация, какие иногда возникают в воспоминаниях. Как мне сказали, несколько секунд она оставалась без кислорода, не в результате падения, а потому что очень громко кричала. Она задыхалась от страха. И кричала так, что пропал голос, но и тогда продолжался этот безмолвный крик, кричали ее глаза, ее ноздри.
В больнице голова у нее распухла так, что казалась вдвое больше. Меня пустили в палату, но долго я там пробыть не смог. К этому времени в больницу уже приехала Коринна, приехали ее родители, а с ними еще какие-то люди – понятия не имею зачем. Кто-то принес мне чай из автомата в обжигающе горячем пластиковом стаканчике. Чай пахнул лимонным концентратом, я отпил глоток и поставил его остывать. Я снова и снова спрашивал себя: почему Коринна не набросилась на меня, почему не пришли люди в форме и не надели на меня наручники. Возможно, это лишь вопрос времени, думал я. И покорно сидел в коридоре. Коринна сидела не рядом со мной, а через два пустых места: это было похоже на соблюдение безопасной дистанции при эпидемии. Мы избегали смотреть в глаза друг другу.
Ада впала в состояние, похожее на кому. «Это легкая кома, которую мы держим под контролем», – сказал один из врачей. Он тоже не уделил мне особого внимания, больше говорил с Коринной и ее родителями. Я уже почти ничего не понимал. Оставалось только ждать. Доктор ушел, не сказав никаких утешительных слов типа: не падайте духом, будем надеяться на лучшее. Помню, я был разочарован его поведением, как будто это было худшее, что произошло за весь день. Я вспомнил Чезаре и с болезненной остротой ощутил, как мне его не хватает. В такой момент он собрал бы нас и нашел бы нужные слова, сумел бы снова запустить остановившееся время.
К вечеру отек стабилизировался. Скоро он начнет рассасываться, говорили врачи. Мы с Коринной спали в палате у Ады, то есть на самом деле не спали, а смотрели за ней, изредка перебрасываясь словами.
На следующий день ее вывели из комы. Внутричерепное давление быстро снижалось, через несколько часов все должно было прийти в норму. Что же касается отдаленных последствий, то их предвидеть невозможно, однако не исключено, что их вообще не будет. Коринна поехала домой отдохнуть. Медсестры попросили меня на минутку выйти из палаты. В коридоре сидел отец Коринны. Он был в отглаженной одежде, чисто выбрит. Он положил мне руку на плечо. Пожалуй, впервые он прикасался ко мне умышленно, и неслучайно.
Он говорил мягким, почти безмятежным голосом. Вот настоящий дипломат, подумал я, человек, умеющий выстраивать свою речь, как подобает. Вчера, сказал он, едва не случилась катастрофа – и перечислил вчерашние события по порядку, словно я мог о них забыть. Мне было неловко, главным образом потому, что рядом с ним я казался еще более растрепанным и вонючим, чем был на самом деле. Он сказал, что никогда, даже в сложные юные годы своей дочери, не видел ее такой несчастной, как в последнее время. Ни разу он не назвал ее по имени, только – «моя дочь». По его мнению, настал момент, когда мне необходимо лечиться, потому что моя проблема приобрела пугающие масштабы. Я едва не стал виновником катастрофы. Он еще раз повторил это слово, и по его интонации я догадался, что катастрофой он считает не только возможный вариант вчерашней ситуации, но и меня самого. И действительно, он добавил: «Сейчас ты раскаиваешься, ты уверен, что хочешь все исправить, что ужас, который ты только что пережил, даст тебе силы для этого. Ты мог бы вернуться к ней, обещать, что станешь другим человеком, но мы оба знаем, что это неправда».
Он все еще держал руку на моем плече. Там, в палате, лежала моя девочка, превратившаяся в один сплошной синяк. Отец Коринны предложил мне решение, которое созрело у него во время этой тяжелой ночи (полагаю, оно родилось уже давно, просто надо было дождаться удобного момента). Он рассказал мне об освободившейся квартире, – той самой, где мы находимся сейчас. Чтобы не упустить ее, он заплатил аренду за несколько месяцев вперед и требовать эти деньги с меня не собирается. Этим он дает мне шанс начать новую жизнь. Конечно, я буду видеться с Адой, все формальности будут урегулированы в судебном порядке, спокойно и взвешенно. Возможно, мне придется мириться с присутствием третьего лица, что будет необходимо по крайней мере в первое время, пока я не приведу себя в порядок. Само собой, если бы они хотели навредить мне, это было бы очень легко устроить, учитывая сложившиеся обстоятельства, не так ли? Но нельзя наказывать человека за несчастный случай. Нельзя отнимать дочь у отца только потому, что у него есть слабости. А у кого их нет?
За такое милосердие он просил меня всего лишь о небольшой любезности: не рассказывать его дочери об этом разговоре, сделать вид, будто это моя инициатива. Вначале она будет страдать, но со временем поймет, что все было правильно. Ведь женщины в итоге признают правоту мужчин, когда те принимают трудные решения. Будь он на моем месте, он выждал бы неделю-другую, пока Ада вернется домой, целая и невредимая, пока забудется пережитый страх. Будь он на моем месте, он ничего не менял бы до Нового года, но не дольше: потом для всех все было бы сложнее. Будь он на моем месте. И я позволил ему быть на моем месте.
В глубине души я сам этого хотел. Уйти он них. Избавиться от Коринны с ее несбывшимися надеждами. Мой долг перед ней давно был погашен. Однако первые недели одиночества были худшими в моей жизни. Когда я впервые вошел в эту квартиру, здесь все было пропитано табачным дымом, который въелся даже в обои на стенах. Прошел месяц, а я так и не привык к этому запаху. Когда я не был в «Замке сарацинов», то все время проводил в баре
